СТИХИ И РАССКАЗЫ ВОСПИТАННИКОВ НАХИМОВСКИХ УЧИЛИЩ.

СТИХИ. ДЖЕЙМС ПАТТЕРСОН. УЧИТЕЛЬ ИЗ НАХИМОВСКОГО В класс всегда входил почти неслышно, каждый раз застенчивее прежнего, как актер, случайно заменивший в необычной жизни заболевшего. Мы не видели осанки дерзкой им приобретенной под огнем, и неновый китель офицерский так смешно топорщился на нем Мой учитель! Мы в одном строю. Ты прости мне ранних лет незрелость, но она, как в зеркало гляделась в боевую молодость твою. РАССКАЗЫ. Наиинтереснейший сборник рассказов-воспоминаний воспитанников первого военного набора. Краткие биографии оставшихся в живых. Книга пропитана удивительной любовью и теплотой. Чувствуется глубина изложения и легкое волнение авторов. Воспоминания первых. Дневники. После прочтения испытываешь чувство гордости и сопричастности. Всем читать. К сожалению нет в продаже и неизвестно, остались ли еще экземпляры. Вышла малым тиражом – 200 экземпляров. Н. СОКОЛОВ. ОСКОЛКИ ( взгляд сквозь призму времени) В одном из списков нашёл свою фамилию. - Что не прыгаешь от радости? - услышал сзади. Высокий дядя в морской форме смотрел на меня весёлыми глазами. А не прыгал я, детдомовский мальчишка, направленный в созданное Нахимовское училище, потому, что почти по всем предметам на вступительных экзаменах получил двойки и мне было тогда всё равно, в октябре 1944 года, в мои пятнадцать лет. Сегодня на календаре июнь 1998 года. И мне - шестьдесят девять... Ведомость та с оценками и письмо командования на имя моей тётки, которым она уведомлялась, что племянник её принят в ЛНВМУ условно и что, если успеваемость его в течении года не улучшится, то он будет из училища отчислен, лежат в моём домашнем архиве вместе с суконными погончиками с вензельными буквами «Н», ленточкой с бескозырки с надписью «Нахимовское училище» и нарукавными красными «галочками». Там же и аттестат зрелости за 1948 год: четыре четвёрки, остальные пятёрки. ... Те далёкие, «на заре туманной юности» четыре нахимовских года вместе с последующими годами учёбы в высшем училище не прошли для нас даром, стали хорошей основой для всей дальнейшей жизни. Бывшие воспитанники первой роты, «будущие адмиралы», как нас тогда называли, превратились в зрелых мужей с чинами, в том числе, и адмиральскими, и без оных, в военных и простых пенсионеров по возрасту, с детьми, давно переросшими наш тогдашний возраст, и с внуками. Жизнь у каждого, как говорится, сделана. Грустно, но это факт. Из первых выпускников Нахимовского училища половины уже нет в живых... Так стоит ли сегодня, когда всё вокруг - и страна, и мы сами так переменились, вглядываться в тот четырёхлетний отрезок нашей жизни полувековой давности, и вспоминать, и уточнять, что было так, а что не так, и что было бы, если бы... Не знаю, как вы, мои товарищи по самой первой 1-ой роте Нахимовского училища, а я, как сон полузабытый, те годы вижу Их осколки, как полированные грани Алмаза в тёмной тишине. Как иллюстрации к известной и неизвестной феерии. Как звёзд сияние, Которых уж нет в небесной вышине. ОТ ОТБОЯ ДО ЗАРЯДКИ. 23.00. Заливисто свистит боцманская дудка. - Отбой! Смирно лежим под одеялами. Ждём. Свет не погашен: старшина второй статьи Тюменев, по кличке «Тюлень», обходит ряды попарно сдвинутых в тесном кубрике двухъярусных коек, проверяет правильность заправки сложенного на ночь обмундирования. Чувствую, подходит. Остановился... Проходит мимо. И рядом громко: - Воспитанник Краснокутский, встать! За плохую заправку обмундирования три раза одеться и раздеться! - и, не задерживаясь, - дальше, продолжая высматривать, не сдвинута ли у кого на сторону бляха свёрнутого ремня поверх сложенного на ночь обмундирования, не высунулись ли из-под койки чьи ботинки из общего ряда... Ночь пролетает быстро, как одно мгновение. Один «мудрец» из первого взвода, там этих мудрецов хватало, чтобы прочувствовать долготу блаженства объятий Морфея, стал просить дежурных будить его среди ночи по несколько раз и говорить, сколько времени ещё осталось до подъёма. А в младших ротах, где по ночам «будущие адмиралы» иногда пускались в «плавание», умники-старшины и тут применили свои методы воспитания - укладывали таких ребят на одну двухъярусную койку, меняя их «по справедливости» местами после каждого такого случая. 8.00. Снова заливается дудка. - Подъём! - кричит дневальный, и тут же, - Приготовиться к построению на зарядку! Задираю ноги и с силой бью в середину верхней кроватной сетки. Зазевавшийся сосед подлетает и шлёпается обратно. Лихорадочно одеваемся: надо успеть ещё и в гальюн. После выполнения на набережной перед зданием училища нехитрых упражнений утренней зарядки - пробежка. От училища к домику Петра Первого, а в хорошую погоду и дальше - за дом политкаторжан. А бежать, ой, как не хочется. И вот из строя выскакивает и бежит в сторону сначала один воспитанник, за ним другой, третий, ещё и ещё... Прикрывая лица воротниками, чтобы не быть узнанными старшиной, беглецы несутся к ближайшему дому, где, пригибаясь, как при игре в чехарду, и обхватывая друг друга руками, устанавливаются головами во внутрь, а наружу одинаковыми обтянутыми робой задами - ждут, когда рота пробежит. Старшине бежать за нарушителями дисциплины бесполезно, проверено: оставшийся без командира строй тут же распадается и поворачивает обратно. Пока рота продолжает пробежку сачки нежатся в лучах утреннего солнца, спокойно покуривают. Но вот слышится топот возвращающейся роты, звонкий голос старшины, подсчитывающего ногу. Беглецы, также пряча лица, зигзагами возвращаются и ныряют в спасительный строй. Старшина бессилен что-либо предпринять. Его попытки: «Тюкин, я вас всё равно узнал. Будете наказаны!», - заканчивались ничем, так как тут же из строя раздавался голос: «Товарищ старшина, это не я, я - в строю». Перед уходом из кубрика на завтрак и занятия снова обход старшины - принимается заправка коек. Тут он опять Бог и царь над нами. На какие только ухищрения не пускались мы, добиваясь идеальной заправки! Загибы серых байковых одеял вдоль матрацев для образования требуемой складки фиксировались прохождением по ним молодыми зубами. Красные буквы «Н» (ноги) на одеялах выравнивались по всему ряду коек до сантиметра. Стоим, каждый у своего места, ждём прохода старшины. Рр-аз! и сорвано одеяло с одной койки! Рр-аз! - с другой. Значит, что-то не так. Может быть, одеяло плохо натянуто, провисло посередине. А, может, подушка под ним оказалась чуть сдвинута против общего ряда. Или просто старшина интуитивно угадал в хозяине койки недавнего беглеца из строя... Тем, кто спит на верхнем ярусе, меньше достаётся от невысокого роста старшины. И вот весело поёт дудка: «Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед!» - Выходи строиться на завтрак! И кубрик пустеет. О ВОЙНЕ. В первый год нашей учёбы она ещё шла. Правда, уже далеко от Ленинграда. Но, всё равно, ощущалась во всём, в большом и малом. Новость: вешают немцев! Выскочили из училища - через мост, на Выборгскую и по Кондратьевскому к кинотеатру «Гигант». На площади - пять грузовиков с откинутыми бортами под виселицами. Из плотной колышущейся толпы плохо видно, что там происходит. Читается приговор. Один из пяти - все высшие офицеры - падает на колени, молит о пощаде. Остальные отодвинулись, отвернулись. А седой генерал, уже с машины, стал выкрикивать что-то. Кузов под ним двинулся. Немец качнулся, перекрутился и вытянулся, раскачиваясь на верёвке. К тому же. На набережной, напротив училищных ворот был наш дровяной склад - ряды высоких поленниц из метровых непиленных дров. Тогда, при преимущественно ещё печном отоплении, они доставлялись в город баржами по Неве и штабелировались на свободных участках набережных. По ночам дрова охранялись матросами училищной команды. Случилось, что часовой закемарил и не заметил сразу, как воры загрузили нашими дровами машину и стали отъезжать. На окрик не остановились. Часовой сделал предупредительный выстрел поверху. Но, спросонья ли или просто рука дрогнула, но пуля прошла не выше машины, а наповал убила стоящего в кузове человека. Им оказался пленный немец, которого взяли для погрузки ворованных дров. Знать судьба ему была уготована такая - не на войне, так после неё, - но смерть свою найти от нашей пули! Вдруг среди ночи - крики, шум, гам неимоверный: ПОБЕДА! Повскакали все, мечемся по кубрику в ночных рубашках, бушуем, скачем по койкам верхнего яруса - сплошное ликование от пола до потолка! И старшина, и дежурный офицер-воспитатель - только что не швыряются с нами подушками! КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА! Если бывает помешательство, счастливое всеобщее помешательство - оно продолжалось весь следующий день: беготня, рёв репродукторов, листовки с неба, музыка, оглушительные залпы орудий и падающие с шипением в Неву ракеты! Яркий солнечный день. Все ленинградцы на улицах. Убежали и мы без увольнительных, знаем, что ничего не будет за это. Победным маршем с боевыми знамёнами, при всех наградах и оружии войска Ленинградского фронта проходят по улицам города. Музыка, песни, пляски, объятия, слёзы, поцелуи, папиросы, вино... Как примагниченные, идём и идём за солдатами под бравурную музыку маршей, не замечая ни пути, ни времени. Из курьёзного. Весь день старшина второй статьи Тюменев сиял, ни к кому не придирался, никого не наказывал: на груди его сияла новенькая, только полученная, медаль «За победу над Германией»! А утром, проснувшись, он не обнаружил её на своей суконке. Но довольно быстро по глазам своих подопечных определил её местонахождение - она была приколота к портрету А.А. Жданова. Эффект был потрясающий! А поднявшийся хохот столь искренен и продолжителен, что «Тюленю» ничего не осталось, как, пересилив себя, присоединится к нам. А потом с кислой физиономией попросить воспитанника, сидящего на верхнем ярусе ближайшей к портрету койки, отцепить и вернуть ему его медаль. Опасаясь возможных политически-неправильных, толкований, эта глупая наша выходка так и осталась «не замеченной» начальством. Наш летний лагерь у озера Суоло-ярви, нынешнего Нахимовского. Лесные дороги в табличках: «Мины», «Мин нет». На заброшенных финских дачах надписи «Занято» и номера войсковых частей, первыми захватившими их. Лазаем по чердакам, ищем красочные журналы, конверты с марками. А у малышей опять несчастье - взрывателем оторвало палец... Осень сорок пятого. В составе сводного морского полка едем в Москву на первый послевоенный ноябрьский парад. Голубые форды с морскими флажками на радиаторах. Ежедневные тренировки перед Химкинским речным вокзалом. Между ними - сон до одурения и бесконечная драйка блях и пуговиц. Генеральная репетиция на ипподроме. Позади нашего строя, совсем рядом, два офицера одним махом всаживают в седло С.М. Буденного, принимающего репетицию парада. И апогей всего - вдохновенный марш по Красной площади мимо Мавзолея с одинокой фигурой генералиссимуса... НАШИ ПРЕПОДАВАТЕЛИ Как это у Аллы Пугачёвой: «Даром преподаватели время со мною тратили...» О наших этого не скажешь. Помните старика Кашинцева? Рука дрожит, мел крошится, а цифры ровными рядами выстраиваются на длинной классной доске. А капитана-«чернильницу» Аквилонова, преподавателя русского языка? На первом его диктанте «П.С. Нахимов» каждый из нас сделал столько ошибок, сколько ни до, ни после не делал. А географ! Его колоритная фигура и зычный голос. Или милый физик, принёсший из своих довоенных запасов «батавские слёзки», чтобы наглядно познакомить нас с эффектом поверхностного напряжения? А смешная полиглотка comorade teacher с длинными шатающимися передними зубами! «Язык поднимите к нёбу... Смотрите», - закидывает она голову и тычет пальцем в свой раскрытый рот, - «Вот так! Теперь прижимаем кончик языка к верхним передним зубам и произносим отрывисто...» И вместе с определённым артиклем «the» на ошарашенного воспитанника вылетает веером тычин"з слюна! - «Показываю ещё раз. Смотрите», - тянет она к себе упирающуюся жертву... И только Сашка Шей, живший до войны с отцом, военно-морским атташе в Италии, мог отвлечь её, заговорив с ней по-итальянски. Капитан Городинский с интендантскими погонами, композитор и музыкант. «Для начала проверим ваш слух», - говорит он мне, - «Я играю, вы говорите, что я играю». На моё возражение, что я могу не знать того музыкального произведения, которое он собирается исполнить, говорит: «Знаете, знаете...», - и, взмахнув руками и кудрявой головой, с силой ударяет по клавишам. Рояль гудит от напряжения, руки капитана в сумасшедшей пляске то разбегаются, то сходятся и даже перекрещиваются на клавиатуре. Искоса, бросает на меня хитроватые взгляды: «Ну же»! А я оглушён, я подавлен лавиной звуков. И вдруг, словно услышал подсказку, - «Чижик-пыжик», - говорю неуверенно. Как фокусник, довольный удавшимся фокусом, Городинский берёт последние аккорды: «Правильно! Молодец! Будем заниматься». Но это всё-таки была пустая затея. Приказано всем идти на хор. Старичок-хормейстер, выпростав ухо из-под густой шевелюры длинных полуседых волос, с мученическим выражением лица, словно у него болят зубы, медленно продвигается вдоль поющих, вслушиваясь в голоса. Дотрагивается время от времени своей палочкой то до одного, то до другого воспитанника, говоря при этом: «Помолчите, пожалуйста... Можете продолжать». Приближается ко мне. Проходит мимо. Но тут же возвращается. Делает стойку и, приблизив ко мне своё страдальческое лицо, просит меня замолчать. И тут же лицо его разглаживается в блаженной улыбке. Но радость моя в связи с освобождением от хора была недолгой: по возвращении в роту я был поставлен на натирку паркета. Урок Танцев. Какой он пожилой этот Хавский! (А был он тогда намного моложе нас, теперешних) Но какая осанка, как легка и свободна его походка, безупречно - точны и непринуждённы движения! С какой лёгкостью вальсирует он со своей Аллой! «Встали в третью позицию. В третью позицию. Быстренько... Округлили руки! Подбородочки выше! Спинки прямые...» Скользящей походкой идёт по кругу, оглядывая и подправляя нас, кавалеров-дам одновременно, грациозно застывших в своих застиранных серо-голубых робах. Это на уроках, под рояль. На вечерах практики танцев, в актовом зале всё по-другому! Играет духовой оркестр. Полонез. По паркету с наструженным воском верх грациозности и изящества выступает первая пара - Владимир и Алла Хавские. За нею длинной лентой скользят стриженные наголо воспитанники в чёрных с золотом мундирчиках с восхитительными, в своей трепетной юности, девочками. «Ррас-ходимся...», - грассирует Хавский, приближаясь к входным дверям зала, и колонна танцующих раздваивается. Так, полонезом или вальсом, начинались наши, устраиваемые раз в месяц, вечера практики танцев, на которые Хавский приводил учениц женских школ, где также преподавал бальные танцы. РАССКАЗЫ. ВМП Военно-морская подготовка была особым, удивительным для нас предметом, стоящем на первом месте по отношению ко всем остальным. Нас никто не заставлял зубрить бесчисленные морские термины, разбираться в рангоуте, такелаже, парусах и прочих премудростях парусного дела. У нас была постоянно-действующая игра в три, по очереди задаваемых друг другу, вопроса. Считалось делом чести правильно ответить на все три. А задавались - самые трудные, самые каверзные. Помню, попался я на «канарей-блоке». Вряд ли кто из теперешних нахимовцев знает, что это такое. Так называется металлически шарик опорного крюка шлюпочного багра. А «брюканцы»? Не скажу... Вечерняя самоподготовка. Завтра ВМП. Долбаем терминологию: листаем конспекты с зарисовками, «ползаем» по паутине стоячего и бегучего такелажа, «перебираем» прямые, косые и прочие паруса, «проходимся» по всему рангоуту от бушприта до кормового флагштока и вверх по всем мачтам до клотиков... «Фор-бим-бом-брам рея!», - каково звучит, а? Ксилофон! Вдруг в классе повисает вопрос: «Ребята, что такое топр?» Топр... Что бы это могло быть? Смотрим друг на друга. «Топр, топр...» Сосед спросившего не выдерживает, заглядывает к нему в тетрадь: «Покажи, где топр?» Обалдело смотрит на товарища и хлопает его по голове учебником: «Топор, дурак!» Общий хохот. Каждый урок ВМП начинается пятиминуткой по флагам или «морзянке». На столах перед каждым лежит по четвертушке бумаги и карандашу. За преподавательским столом - высокий худощавый капитан-лейтенант Шинкаренко. Вот он навис в изготовке над уложенной на столе толстой стопке больших морских флагов (расцвечивания, как их ещё иногда называют), поднимает на нас смуглое, обрамлённое черной бородкой лицо, выжидает несколько секунд и, убедившись в готовности класса, командует: «Начали!» И, подхватив верхний флаг за дальние от себя углы, плавным, волнообразным движением обеих рук - от себя, вверх, в сторону - взмахивает им, показывая его нам на какое-то мгновение, и - флаг падает под стол на табуретку. Секунда - две - второй взмах, второй флаг проплывает перед нашими взорами и скрывается под столом. За ним третий, четвёртый... Как автомат работают руки каплея, а глаза безотрывно, зорко наблюдают за нами. В листки смотреть некогда, успеваем только почти вслепую столбиком записывать названия мелькающих флагов: «Земля», «Хер», «Еры», «Живете», «Рцы», «Ноль»... Вдруг резкий голос нарушает тишину: «Казаков, отложить листок!» Это означает, что Блекс попался на подглядывании у соседа. Последний флаг не успевает скрыться под столом, как поступает команда: «Перевернуть листки. Сдвинуть на край стола. Дежурный собрать листки!», - и следит, чтобы никто не сумел подсмотреть, вставит пропущенный флаг, исправить ошибку. Замеченному в этом тут же выставлялась двойка. Так же строго и в таком же напряженном темпе проводились пятиминутки по «морзянке». Иметь тройку по ВМП или пользоваться шпаргалкой на экзамене по этому предмету, считалось позором. САМОПОДГОТОВКА Вечер. За преподавательским столом - старшина, наш «радетель» Серёжа Тюменев. Следит за дисциплиной и порядком в подопечном взводе. Скучает. В классе «поверхностная» тишина с подспудной жизнью - перешептываниями, смешками, перекидыванием записочек, невидимой «подпольной» работой рук. Неожиданно встаёт Корнеев. - Товарищ старшина, разрешите за котангенсом сходить?, - и уточняет, - в одиннадцатый класс... Замерли, ждём, что будет. - Только не надолго, - не сразу (подумав: нет ли тут какого подвоха и не найдя его) сурово отвечает старшина. Гусь с гордо поднятой головой проходит по классу к дверям. Слышны сдавленные смешки. Взят очередной реванш в нескончаемой войне с «Тюленем». А он, так и не поняв, в чём дело, но почувствовав, что его опять провели, начинает цепляться. - Кузнецов, что вы в потолок уставились? И встаньте, когда к вам обращается старший! Кузя нехотя, в раскорячку поднимается. Стоит, понимающе улыбается. - Что, уже всё сделали?, - не унимается старшина. - Всё, - отвечает отличник Кузя, Снимает очки, щурится на старшину. Последний воспринимает это, как надменное к себе отношение. - Значит, нечем заняться, да? Все с интересом следят за развитием событий. - Это он уравнение Гаусса решает, - вставляет кто-то. (Кузя - первый математик класса) - Молчать! - встаёт старшина из-за давно надоевшего ему стола, - Воспитанник Кузнецов, освобождаю вас от самоподготовки, раз вы у нас такой умный и всё уже сделали. Идите в роту, скажите дежурному, что я приказал вам выровнять все шинели и шапки на вешалке. Идите!, - и, прекрасно понимая ложность своего дальнейшего пребывания в классе, выходит. Класс провожает его лёгким гудением. Мы предоставлены самим себе. Можем заниматься кто, чем хочет: читать что-нибудь постороннее (запомнился «Лука Мудищев» Баркова); слушать передачи по репродуктору (футбольные репортажи Синявского); готовить шпаргалки и отрабатывать механизм их передачи на экзаменах; писать письма; играть в шахматы, карты; драить бляхи до бесконечности; соревноваться в подбрасывании вверх - кто выше? - и ловле ртом кусочков хлеба; пробовать пить воду из блюдца, стоя у классной доски на руках... Господи, да мало ли, чем могут заниматься четырнадцати-пятнад¬ца¬ти¬лет¬ние мальчишки, оставшиеся без присмотра! Даже писать стихи, как автор этих строк, на своих же товарищей по классу. Частенько краска заливает. Чуть-чуть надменное лицо. В учёбе сильно успевает. Незаурядный он танцор! (Москаленко) Сверкнула сталь зубов Вадима - Пошла по классу трепотня! Но с ним, ребята, проводили Мы время весело всегда. (Проскурин) А рядом с ним, припомнить можно, Сидит, кто как-то слёзы лил Из-за горелого пирожного! Ворчать и спорить он любил. (Боровиков) Перрера рвёт аккордеон, Аккорды «Джоржа» выжимая, А на уроке, носом он Уткнувшись в парту, засыпает. (Загурский) Сидит у шкафа за столом Учёный русский Якобсон. Науки мощно он долбает И часто в «Мраморном» бывает. (Кузьмин) Красотка-Блекс - любитель врать И дорого за то не брать! Бывало, ляпнет он такое, Что сам дивится. Вот какой он! (Казаков) Носит «корочки» наш Лео Огромадного размера! Воздуха всё время просит, Танцы, дым - не переносит! (Леоненко) Нурис без танцев жить не может, Они ему - второй «рубон»! Администрацию тревожит, Всегда идя на прорывон! (Кормилицын) А бесконечные споры? И не просто так, а обязательно на что-нибудь! На колганы, на компоты и даже на отработку проигравшим еще не полученного спорщиками наряда на какую-нибудь работу. Самым же ходовым товаром при всех обменах и спорах был шоколад. Раз в месяц мы получали его в замен положенного нам по пайку табачного довольствия. Шоколад был не простой, американский, предназначенный для военных лётчиков - толстые, очень крепкие и совсем несладкие плитки в вощённых картонных коробочках. По сегодняшним понятиям он шёл у нас за твёрдую валюту. Незаметно самоподготовка переходила в свободное время, которым мы располагали до вечернего чая. В СТОЛОВОЙ Колонной по два, не спеша, с разговорчиками поднимаемся по лестнице в столовую на пятый этаж. Войдя в её дверь, первая пара сворачивает направо и строй, раздваиваясь, проходит по обеим сторонам вдоль длиннющего, на всю роту стола, разбираясь по ходу по бачкам. Зашли, остановились и по команде «Рота, напра-нале-во! Сесть! Можно есть!», переступаем длинные скамейки, садимся и без промедления приступаем к еде. Замешкаешься, роту поднимут, недоеденное останется на тарелке. А вдоль стола, из конца в конец прохаживается офицер-воспитатель: будущие офицеры должны уметь правильно пользоваться приборами и вести себя за столом. - Внимание! Сегодня мы поздравляем с днём рождения воспитанника Лобанова! И к Лабе из дверей камбуза плывёт на подносе большой торт. Повезло бачку! Уже перед самым выпуском из училища, в День Победы чуть было не произошло ЧП. В одном из бачков в графине вместо воды оказалась водка. Замена была сделана заранее, до прихода в столовую. И надо же такому случиться: как только рота села и приступила к еде, командиру роты, - а в этот праздничный день именно он следил за порядком в столовой, - вдруг захотелось пить. И ни раньше, ни позже, как, поравнявшись именно с этим бачком! Рты перестали жевать, ложки повисли в воздухе, глаза округлились. Как в замедленных кинокадрах: снимается пробка с графина, графин приподнимается, из него в стакан льётся «вода»... Полстакана. Звякает, ставящаяся на место пробка, стакан в руке капдрая уплывает вверх через наши головы. Глоток. Чуть дёргается и замирает рука капдрая... Мгновение кажется вечностью! Но локоть не опустился. «Вода» допита. Стакан аккуратно через наши головы поставлен на место. И вдоль стола раскатистое: - Дежур-рный! Ко мне! Подбегает дежурный по столовой, не без ведома которого была произведена подменная операция. Глаза тоже восемь на двенадцать! - Замените воду в графине. Она не свежая, - и проходит дальше вдоль стола. Буря чувств, не поддающихся описанию охватывает нас. С восхищением и восторгом смотрим вслед удаляющемуся командиру роты: ЧП не будет! И наказаний в День Победы тоже не будет! - Рота встать! К выходу из столовой напра-нале-во! В расположение роты шагом марш! И рота обратным ходом, гусеницей медленно выползает из-за стола, втягивается через дверь в лестничную клетку и, обогнув три марша, вступает шкентелем третьего взвода в расположение роты, тогда как лбы первого взвода ещё только покидают столовую. И так четыре раза на день на протяжении четырёх лет - в завтрак, в обед, в ужин и в вечерний чай. За которые я так до конца после блокадной голодухи и не отъелся. УВОЛЬНЕНИЕ - Увольняющимся до построения пять минут! Броуновское движение в кубриках и коридорах ускоряется, лихорадочно наводятся последние штрихи приготовления к увольнению. - Увольняющиеся в город, в одну шеренгу становись! Старшина роты Федоренко придирчиво осматривает внешний вид каждого воспитанника. - Бычевский, опять брюки на клинья натягивали? - Сычёв, покажите иголку с нитками. - Сыч снимает бескозырку, показывает. - А белая где? Идите, намотайте. - Горбачёв, опять бескозырка блином! Замените. - Козловский, снимите правый ботинок, покажите носок... Приближается ко мне. Надуваю живот. Проходит... И вдруг, - раз!, не оборачиваясь, движением руки назад, хватает меня за бляху ослабшего после выдоха ремня, и перекручивает её! - Соколов, сколько можно говорить, подтяните ремень! О каждом из нас всё знает старшина роты. Потому, что любит нас. Мы знаем это. И платим ему тем же. (У старшины первой статьи Сергея Федоренко, в отличие от взводных старшин, не было прозвища). - Стражмейстер, два шага вперёд марш! - Олег стоит, не двигается, потому, что сделать это, значит, выпустить оттянутые назад и зажатые между ног клеша, - Лишаю вас увольнения! Идите, переоденьтесь. - И в догонку: А брюки принесите сюда. Я жду. - А вы, Серов, почему в строю? У вас же двойка. - Так это по танцам.., - пытается разжалобить старшину отличник Серыга, но никудышный танцор, - Это не программный предмет. Старшина, продолжая осмотр, философствует. - Танцы такой же предмет, как и все. И, может оказаться потом, не для всех, конечно, для некоторых, более, чем программным... Федоренко любил пофилософствовать перед строем, подтрунить по случаю над кем-нибудь. - Не улыбайтесь, Чубич! Кстати, если ещё раз будите замечены в городе с концами, накажу! Возвращается Стражмейстер с брюками в руках. Федоренко растягивает их, показывает строю. - Видите, вшиты клинья. Прошлый раз я их разрезал. Так он их сшил «обратно», - И каламбурит. - Да вы мастер, оказывается, Стражмейстер! Принесите ножницы. Они в канцелярии на столе. - И через минуту разрезает клинья, но уже не по прямой, а зигзагами, по затухающей синусоиде. - Посмотрим, что теперь вы будите делать? - Глаза смеются. (Не сразу, потом, я припомнил: это он, Сергей Федоренко, тогда, перед списками принятых в училище, спросил меня, почему я не радуюсь, что меня приняли). Несколько поредевшая, за счёт выведенных из строя, шеренга смыкается. Раздаются увольнительные записки. Радостно отбивая шаг, строй покидает коридор. А лишенные увольнения долго ходят за старшиной, предлагая свои услуги по наведению порядка в ротных помещениях, пока тот, наконец, не сжалится и не заменит им неувольнения нарядами на работы, каждому по серьёзности полученного им замечания - выдраить все унитазы в гальюне, натереть паркетный пол в канцелярии, надраить всю медь в роте (питьевой бачок, пожарный гидрант, дверные ручки и прочее), выполнив и сдав которые, провинившиеся с задержкой на час или два, получают от старшины индульгенцию и с лёгким сердцем, без всякого «зуба» на него, радостно скатываются вниз по лестнице к выходу в желанную свободу! В роте остаются двоечники и нарушители дисциплины, наказанные командиром роты или офицерами-воспитателями. Их удел - занятия, кино и жратва «от пуза» за счёт уволившихся до корректировки накрытия стола по ротной рапортичке. ГРЕМЕЛА МЕДЬ ОРКЕСТРА И теперь при звуках марша, исполняемого духовым оркестром, сладостно щемит и замирает в груди. А если на улице, то ноги сами собой переходят на заданный темп, шаг становится твёрже, спина выпрямляется, подбородок задирается и ... только болтающаяся на плече сумка или пластиковый пакет в руке с хлебом-булкой, да возникающая тут же отдышка или учащенное сердцебиение не дают полностью расправиться за спиной крыльям! И музыка удаляется, и за нею рвётся душа твоя... - К торжественному маршу! По батальонно! На одного линейного дистанцию! Первый батальон прямо! Остальные напра-во! На Пле-чо! Равнение направо! Шагом марш! И подхватило, понесло... Будто и не было долгих изнурительных тренировок. Всё бренное, суетное отлетает. Остаётся лишь музыка и вдохновенное, неудержимое движение вперёд! Уже видны трибуны. Вот и мавзолей. Раздаётся никакими уставами не предусмотренная команда-подсказ: «Раз, два, три!» И сотни голов одновременно вскидываются вверх и вправо в равнении на трибуну, на одно лицо... Руки прижаты к бокам, мизинцы отведённых в стороны кистей, сцеплены, чтобы чувствовать в равнении друг друга. Только правофланговые шеренг, не поворачивая голов, держат интервал и направление движения. Чёрный чёткий прямоугольник строя с белопенным верхом бескозырок и горизонтальным отчерком белых перчаток плывёт по Красной площади с развевающимся впереди бело-синим морским флагом. - Раз! Два! Три! - головы и чувства возвращены на место, под ногами твердь брусчатки, позади нарастающий гул вступающей на площадь техники. Скорее, скорее бегом вниз к Москва реке, чтобы пропустить уже наступающую нам на пятки первую моторизованную часть! РАССКАЗЫ. Это парады. В Москве, в Ленинграде. Майские, ноябрьские и в Дни Победы. Любили мы и торжественные, под оркестр, прогулки всем училищем по улицам родного города. Училище, все пять рот его первого военного набора с третьего по седьмой классы построены на набережной перед зданием училища. Ожидаем и встречаем под оркестр, по команде «Смирно» сначала вынос Военно-Морского флага, потом выход начальника училища капитана 1 ранга Н.Г. Изачика (который жил тогда при училище на первом этаже с отдельным выходом на набережную.) - Смирно! Равнение на середину! Товарищ капитан 1 ранга, вверенное вам училище для торжественной прогулки по городу построено! Капитан-лейтенант Корпетченко. Высокий с обтянутым мундиром животиком и болтающимся под ним сбоку золоченым кортиком начальник училища подходит к нам, первой на протяжении всех четырёх лет учёбы, роте. - Здравствуйте, воспитанники первой роты! И мы уже почти мужскими голосами: - Здравия желаем, товарищ капитан первого ранга! Изачик переходит ко второй роте. То же приветствие, тот же ответ. Но звучание голосов уже иное, несколько выше. У третьей роты - ещё выше. На тротуаре, как всегда, скапливаются зеваки. И по мере продвижения начальника училища вдоль строя, от старших воспитанников к младшим, - а это пять рот, - всё шире расползаются улыбки на их лицах, потому что звучание каждого последующего «здравия желаем» как в октаве, поднималось всё выше, пока не завершалось ну разве, что не цыплячьим писком самых маленьких нахимчат, на животиках которых бляхи поясных ремней глядятся кусками меди, а стандартные матросские воротники прикрывают плечи и чуть ли не половину спины! Но вот ритуальная часть закончена и училище начинает своё движение по набережной в сторону Кировского моста: впереди знаменоносец с ассистентами, начальник училища и за ним - повзводно построенные роты со своими командирами. Оркестр, поделённый надвое, играет беспрерывно: заканчивает одна его часть, идущая в середине колонны, тут же подхватывает музыку другая, идущая в конце её. С тротуаров прохожие улыбаются нам, мальчишки, отбиваются от родителей, пытаются вышагивать под музыку вместе с нами. Впереди памятник «Стерегущему». Оркестр смолкает, лишь барабан продолжает отбивать такт. По команде «Смирно» в равнении на памятник, проходим, отдавая честь погибшим в Русско-Японскую войну морякам. РАССКАЗЫ. Продолжение книги Н.П. СОКОЛОВА "ОСКОЛКИ" ОДНА ИЗ ВЕЧЕРНИХ ПРОГУЛОК Заканчивался один из многих, ничем не выделяющийся день. После вечернего чая мы идём по булыжной мостовой тихой Пеньковой улице в недавно переданный училищу спальный корпус у пожарки на Мичуринской. - Запевай! - командует дежурный старшина. Им в этот раз был всеобщий «любимец» старшина Тюменев. Мы любим петь в строю. Особенно по вечерам, когда во влажном воздухе зычно звучат наши голоса. Но сегодня петь что-то не хочется, нет настроения. Но старшина этого понять не может. Он упорен и туп. Не зря к его прозвищу «Тюлень» прочно утвердилась приставка «жопа». - Запевай! - снова командует «Тюлень». Чтобы не оказаться виновным и не получить взыскания, запевала уныло выводит; «Взвейтесь, соколы, орлами...» Но «соколы» припева не подхватывают. - Запевай! - в третий раз делает попытку старшина. И снова «молчание было ему ответом». С точки зрения «Тюленя» - это ничто иное, как коллективное неповиновение. Перед воротами спального корпуса он неожиданно командует: - Круго-ом марш! Идём снова к учебному корпусу. Ясно: решил погонять. - Запевай! - с идиотским оптимизмом звучит снова его голос. Молчим. Знаем, это не надолго: скоро отбой. А сон на флоте - неприкосновенен! Но после того, как он отвернул нас от спального корпуса в третий раз, мы возроптали. Форма возмущения была проста до гениальности. Договорились, как только «Жопа» кончит очередной подсчёт ноги, всем дружно под левую ногу скандировать «Тю-кин, Жё-ра!» (Тюкин Жёра - наш же товарищ, идущий в строю). Прокричали раз, другой - никакого эффекта! «Тюлень» непробиваем. Ему бы оставить подсчёт ноги, но он продолжает его. - Раз... Раз... Раз, два, три, Левой, левой, левой! Тогда сквозь «Тюкина Жёру» стало всё явственнее проступать то, что и имелось в виду за ним. И вот уже на всю Пеньковую в ночи гремит: «Тю-лень, жо-па!» Но не этим суждено было закончится той злополучной вечерней прогулки. Старшина, закусив, что называется, удила, продолжал гонять нас, хотя время отхода ко сну уже вышло. Тогда от лбов первого взвода пошёл наказ: если Жопа повернёт ещё раз обратно, то по его команде «кругом марш» все сразу рассыпаемся и с воплями «У-у-у...» бросаемся в его сторону. На этот раз эффект превзошёл ожидания. Вообразив, что его сейчас будут бить, «Тюлень» подскочил и стремглав помчался прочь. Поулюлюкав и посвистав ему вслед, мы в шабашном веселье пошли спать, прекрасно понимая, что нам это так не пройдёт. И точно. Утром, ещё до подъёма, в коридоре из конца в конец метался командир роты. В построении перед выходом на зарядку было объявлено: всей роте - месяц без увольнения в город. А Тюменева у нас скоро не стало. Кто-то сострил: «Пошел за котангенсом...». Мне, по-своему, было немного жалко этого бесхитростного, чересчур усердного в своей прямолинейности, деревенского парня. Потом, уже будучи офицером, кто-то из ребят встретил его на улице, уже подучившегося почему-то по финансовой части. Зашли в рюмочную, где «Тюлень» не то, чтобы каялся или винился за прошлое, нет, но дал понять, что о многом, что было тогда, теперь сожалеет. НА ЧАСАХ... Вся наша жизнь в училище подчинена внутреннему распорядку, расписанному строго по часам. На кораблях, знаем, ориентироваться во времени можно по склянкам, которые бьются через каждые полчаса. Отбиваются они рындой двумя видами ударов: одним спаренным в два звучания («бом-бом») - полной склянкой и - полусклянкой, в одно касание рынды («бом»). Кажется, чего проще! Но выполнению этих «бом-бом» и «бом» нам надо было ещё научиться. Труднее всего давалось - это после ударов в рынду резким рывком руки вниз остановить рындобулинь, чтобы, не дай бог, не «замусорить» склянку нечаянным лишним касанием рынды. И второе, что не ко всем сразу приходило - почувствовать и выдерживать ритм боя склянок. Не будет кощунством с моей стороны сравнить умение бить склянки с нехитрым, но всё-таки искусством звонаря со звонницы какой-нибудь деревенской церкви. Те, кому приходилось в вечернее или ночное время слышать с внешнего рейда разноголосый перезвон склянок с ближних, дальних и находящихся у причалов базы кораблей, думаю, согласятся со мной. Рынды были и в рынды били мы в нашем летнем лагере над водами Суоло-ярви, на наших шхунах «Бакштаг» и «Учёба» в невских водах и Финского залива, и какое-то время - в стенах училища (она висела, пока не был снята, на нижней площадке главной лестницы). Рында, или судовой колокол, как её ещё называют, всегда являлась и является одним из главных символов корабля - носит его имя и всегда (будучи начищенной до блеска) сияет славой его! И мы с великой любовью и нежностью драили «свои» рынды зубным порошком и пастой гой, при этом, обращаясь с ней очень даже ласково, чтобы она, случаем, не звякнула жалобно из-за неосторожного с ней обхождения. На часах... Стоим мы и на часах, но не "часовыми любви", как потом, через много лет, будет петь Б. Окуджава о наших (тогдашних) сверстниках на гражданке, а настоящими часовыми, с карабинами и штыками в ножнах на поясных ремнях. Стоим часовыми на посту номер один у Знамени училище, на сторожевых постах у вещсклада и у дров на набережной; несём вахты на КПП главного входа в училище, рассыльного дежурного офицера, на шлюпочном причале; дежурим по роте, по столовой, в классах... И с выполнением этих сугубо уставных для нас, тогда ещё не принявших военной присяги, обязанностей были связаны смешные, не очень смешные и просто анекдотические случаи. Пост у Знамени - это своего рода визитная карточка училища или, как в старину, «красный угол» избы. Соответствующее и оформление, и внимание к нему - скульптура адмирала Нахимова в полный рост в обрамлении куртуш с датами и названиями великих морских побед русского флота и маринисткими росписями; и, конечно, идеальная чистота, поддерживаемая ежедневными влажными уборками пола и протиркой керосином ближайших полуколонн. Менялись часовые через каждый час. Но и этого часа, оказывается, в принципе, было достаточно, чтобы, нанюхавшись керосиновых испарений, можно было запросто хлопнуться в обморок. И хлопались. После нескольких таких случаев керосиновый освежитель колонн был отменён. А вот из разряда "небывалое бывает". Ночь, Игорь Корнеев идёт из спального корпуса в основной сменить часового у знамени Игоря Леоненко - «...непременно, часовым полагается смена». (Опять Б. Окуджава). Долго звонит у закрытой двери главного входа. Наконец, её открывает чем-то страшно взволнованный дежурный офицер и тут же убегает куда-то. Оказывается, когда на звонок он пошел к двери, чтобы открыть её, то не увидел в конце коридора у Знамени часового. Не веря глазам своим подошёл ближе и... понять ничего не может: Знамя под чехлом есть, карабин, прислоненный к тумбе, есть, ботинки(!) часового есть, а самого часового нет!!! (Как рассказал потом Лео, его перед этим так «припёрло» по нужде, что он не выдержал и, сняв свои тяжёлые ботинки, чтобы их грохотом в пустом коридоре не привлечь внимание дежурного офицера, помчался налегке в гальюн). Дежурный офицер, ошалело пометавшись в поисках часового под непрекращающийся трезвон от входной двери, побежал отворять её. В этот самый момент Лео прибежал обратно и, сунув ноги в ботинки, как ни в чём не бывало, занял своё место у Знамени. Ну а дальше всё было так, как и положено - в присутствии дежурного офицера произошла полагающаяся часовым смена. Для нас так и осталось загадкой, как отнёсся дежурный офицер ко всему этому. Подумал ли он, что у него, выражаясь современным языком, "крыша" поехала. Или, при отсутствии возможности получить соответствующие свидетельства от других очевидцев, отнёс виденное к галлюцинации, а, может быть, что, естественнее, к прерванному звонком в дверь сновидению. В общем, это «полумифическое» ЧП, никаких последствий не имело. В дополнение к оставленным ботинкам: спартанец Игорь Леоненко в тренировочных целях носил «корочки» на два размера больше с вложенными в них утяжеляющими стельками, сделанными им же из свинцовых кабельных оплёток. Попробуй, сбегай в таких «водолазных» чоботах бесшумно и быстро в гальюн и обратно! Совсем другое дело дежурство на КПП главного входа - это, как «... я дежурный по апрелю» (Б. Окуджава) - и проще, и веселее! В дни увольнений - проверять увольнительные записки у ребят, по будням - пропуска у гражданских лиц, в том числе, и у своих же преподавателей. Последнее было пустой формальностью, так как всех их мы знали в лицо, и вместо требования предъявить пропуск - здоровались с ними. Не знаю, уж чем мог «насолить» отличнику Игорю Богаченко преподаватель истории, прозванный Тимурленгом, но в классе на спор Игорь сказал, что он его в своё дежурство без пропуска в училище не пропустит. И не пропустил! Дежурный офицер подтвердил правильность действий воспитанника, но в виде исключения, чтобы не сорвать занятия, разрешил пропустить преподавателя без пропуска. Ну а тот, посчитав себя оскорблённым, нажаловался в учебном отделе и на Игоря «покатили бочку». В итоге его чуть не исключили из комсомола. Но самым приятным во всех отношениях постом был дневной пост по охране дров. На него даже напрашивались. Помимо того, что в этот день ты, как караульный, освобождался от всех занятий, ты, находясь вне стен училища, можешь: сбегать в ближайший магазин; встретиться с девочкой, назначив ей заранее свидание; позагорать и даже купнуться в хорошую погоду, вообще, будучи скрытым от посторонних глаз в лабиринте высоких полениц, внутри которых были мастерски устроены убежища, полностью расслабиться. Это ли был не кайф для воспитанников закрытого учебном заведения, находившихся под постоянным надзором! Как-то зимой, придя на пост сменить товарища, я в дровяной норе оказался «третьим» - в первый раз выпил водки... РАССКАЗЫ. И САМОЕ, САМОЕ... Закрываю глаза... Ощущаю босыми ногами тёплую бархатистость деревянной палубы, слышу идущий от неё смолистый запах; вижу упругую выпуклость парусов; чувствую плавное скольжение шхуны по воде. Поскрипывает рангоут, лёгкий посвист ветра в снастях, глухие удары и шипение воды за бортом... - Летняя морская практика хождения под парусами в Финском заливе. Первой нашей шхуной был древний барк «Бакштаг», ходивший когда-то в кругосветное плавание. Подстать ей был и её капитан - вездесущий старик Ваганыч - застиранный белесый китель с потускневшими, загнутыми погонами капитана 3 ранга, жёлтые прокуренные усы, борода. Нетерпимость к малейшему беспорядку на борту, требовательность, граничащая с самодурством, а случалось, и самоуправством, напускная грубость отличали его от всех офицеров, с которыми нам приходилось сталкиваться тогда. А как матерился он! Лежащие на поверхности штампы «артистично», «виртуозно», «классически» никакого отношения к ругани Ваганыча не имели. Точность, образность, уместность отличали брань старого капдрая. Его матерщине, которая по причине отмеченного, как таковой не воспринималась, позавидовали бы, будь они писателями в то время, оба Ерофеева. В ней не было мата ради мата. Матерщина в его устах была проста и естественна, как сама жизнь. Пример. Шхуна стоит у стенки. Электропитание на борт ещё не подано. Ваганыч в очках с круглыми стёклами в тонкой железной оправе что-то пишет в кают-компании при тусклом дневном свете верхнего светового люка. И вдруг - темнота! Кто-то на палубе вопиюще нарушил порядок - уселся на люк и своей задницей перекрыл свет. Как чёртик из шкатулки, выскакивает по пояс из люка кают-компании разъярённый Ваганыч и, свирепо крутанув бородой, рявкает: «Какая блядь расселась на люке!» Мы остолбенели. А пришедшую подключать шхуну к городской сети девушку-электрика, с которой мы только что любезничали и которую не успели предупредить, что на «тумбочку» садиться нельзя, словно ветром сдуло. Или. Идёт Ваганыч своей дёргающейся походкой по только что добела надраенной нами палубе, борода - туда-сюда, туда-сюда: смотрит, нет ли где какого непорядка. В руке для острастки линёк. И вдруг - бац! воробей, прямо перед его носом на палубу, как с неба, свалился и «как...» - оставляет на ней большое тёмное с белыми разводами пятно. Сходу взмах ботинка в его сторону и яростное шипение: «Кыш, ёбанный петух!» Мы уважали и побаивались этого матёрого, словно сошедшего со страниц книг Станюковича, боцмана - капдрая, который, случалось, пускал в ход, пусть и для проформы, но всё равно больно, свой линёк. И мы рукоприкладство это принимали, как должное. Попробовал бы кто пожаловаться на это офицеру-воспитателю! А вот с клопами Ваганыч ничего не мог поделать. В первую же ночь я ушёл спать на надстройки. Возвратился в кубрик лишь на третьи сутки, когда все клопы разобрались по другим местам. А детям своим, а теперь и внукам рассказываю, как в юности плавал по Маркизовой луже на скрипящем «Бакштаге» с клопами, предки которых до революции плавали ещё вокруг света на этом паруснике. Через год - другая шхуна. «Учёба». Другая техническая эпоха: стальной корпус, в дополнение к парусам - дизель, механический брашпиль. Всё готово к подъёму парусов. Стоим, разобравшись по своим местам - на реях, у канифас-блоков, на фалах и шкотах, крепко ухватившись за концы. Замерли в ожидании команды. На мостике с мегафоном в руке возвышается фигура капитана шхуны, нашего же преподавателя по ВМП капитан-лейтенанта Шинкаренко. Вот он подносит ко рту мегафон и, усиленный в несколько раз голос его, с лёгкой картавинкой, крещендо разносится над палубой: - На фалах и нералах! На дерик-фалах и гафель-гарделях! Паруса подня-а-а-ть! Ещё не затих его вопль, как всё пришло в неистовое движение: с шумом разворачиваясь, ниспадает с рей освобождённая парусина; со скрежетом рывками ползут вверх по металлическим тросам косые паруса; от канифас-блоков слышатся короткие посвисты дудок и, сопровождающие их покрикивания: «Шишка, забегай! Шишка, забегай!» и топот босых ног. Молчаливую напряженность слаженной работы прорезают громкие указания с капитанского мостика в части очерёдности и скорости выборки снастей, закрепления или травления их, касающиеся уже управления парусами, всё больше забирающими ветер. В эти, не ощутимые во времени мгновения, когда ты не принадлежишь самому себе, вдруг, словно очнувшись, с изумлением обнаруживаешь, как всё преобразилось вокруг! И что эта воздушно-световая парусная феерия и твоих рук дело! Шхуна, только что мирно покачивавшаяся на месте, уже одетая в паруса, плавно двигается вперёд, всё больше кренясь и набирая ход. Восторг и гордость переполняют тебя. С чем можно сравнить это?! Ну разве что, (теперь), с далёкой первой любовью своей. Конфуз: мы сидим на мели! Вторые сутки. И вторые сутки - штиль. Все попытки сняться с мели при помощи машины ничего не дают. Сидим крепко. Жизнь на шхуне идет своим чередом - занятия, хождение на шлюпках, купания. Но то, что мы сидим на мели, сидит занозой в сознании каждого. Только на третий день, шедшее из Ленинграда в Кронштадт звено торпедных катеров, по нашей просьбе (стыдно, но, что поделаешь!) сделало вокруг нас на полном ходу круг и на поднятой ими волне, дав задний ход, мы, наконец-то, вышли на чистую воду! Как ожили... Другая неприятность. На клотике фока застрял трехфлажный сигнал. Замочек верхнего флага затянуло и заклинило в блочке. А когда, пытаясь высвободить его, сильно дёрнули за фалинь, последний оторвался от нижнего флага и упал на палубу. Флаги же остались висеть на мачте. «Сопли» на борту - морское неряшество. Болтающийся же без надобности сигнал на мачте - вообще, черт знает, что! Шинкаренко в растерянности: надо кого-то из воспитанников посылать на мачту. Все мы хорошо лазаем по вантам. Но это - до краспиц (марсовых площадок на «Учёбе» не было). Тут же надо было лезть выше, уже по голой стеньге. Капитан шхуны в нерешительности. Смотрит на нас, толкающихся и галдящих перед ним: «Разрешите мне! Разрешите мне!» Но Шинкоренко знает, случись что с одним из нас, спрос будет с него, а не со Станюковича! Карие глаза каплея останавливаются на мне. Я замер. - Сможешь? Не боишься? Я утвердительно мотнул головой. - Раздевайся. Главное, слушай все мои команды. И делай так, как буду говорить тебе. Быстро скидываю робу и в одних трусах под завистливыми взглядами товарищей устремляюсь к борту. Мелькают выбленки и я - на краспицах. Снизу через мегафон команда: - Отдохни. Перевожу дыхание. Смотрю по мачте вверх, куда предстоит мне лезть: белым гладким стволом уходит в небо стеньга... И где-то в самом верху сходятся к ней чёрные линии вант, по две с каждого борта. - Соколов, пошёл дальше. И не спеши! В общем-то это совсем нетрудно - лезть вверх по стеньге: хватаешься за неё над головой руками, подтягиваешься, скользя по ней замком ног, плотно закрепляешься им, и, выпрямляясь, снова скользишь вверх. - Не торопись! - спокойный голос снизу, - Не торопись! Стеньга становится заметно тоньше, площадь сцепления меньше. - Остановись! - раздаётся снизу. - Уже можно дотянуться до вант. Протяни левую руку в сторону. Так... Взялся? Теперь правой. И подтягивайся. Стало намного легче. Но тут же моё продвижение вверх застопорилось: упёрся в ванты, сбежавшиеся с бортов к бугелю. Надо было теперь как-то преодолеть этого «паука», так как клотик с застрявшими флагами был выше. И вот я стою на этом самом бугеле, крепко обхватив нок стеньги. Клотик! А он, оказывается, совсем даже не маленький! С десертную тарелку. Не сразу улавливаю снизу: - Отдыхай. Вниз не смотреть! Без моей команды ничего не делать! Смотрю в даль. В лёгкой под солнцем утренней дымке хорошо виден Ленинград. Не удержался, скосил глаза вниз, на палубу. На какое-то мгновение увидел задранные вверх лица ребят, чёрную на белом кителе бороду капдрая и тут же сжалось всё, похолодело внутри, и я мёртвой хваткой вцепился в стеньгу: так ощутима вдруг оказалась здесь высота и размашистость, едва заметной на палубе, бортовой качки! Высвобождаю замочек флага из блочка и, протаскивая через него фалинь, отправляю злополучные флаги вниз. Дело сделано. По команде начинаю спуск. Не сразу замечаю на белой масляной краске стеньги какие-то бледно-розовые мазки... И вот я на палубе. Стою перед Шинкоренко. Меня трясёт. Кожа на ногах с внутренней стороны голеней содрана. Со всех сторон округлённые глаза товарищей. Одно дело, оказывается, лазать по мачтам вместе с героями рассказов Станюковича, и совсем другое - попробовать это сделать самому. - Воспитанник Соколов, объявляю вам благодарность! - нарочито бодрым голосом, но с ещё оставшейся в глазах тревогой за меня, объявляет капитан- лейтенант. - Освобождаю вас на сегодня от всех занятий. Отдыхайте. - ... и лишний компот, - добавляет кто-то. - Всему бачку! - ставит точку уже улыбающийся Шинкаренко. Всем становится весело и легко. РАССКАЗЫ. Другой поход с другим капитаном. Стоим вдоль борта в двухшереножном строю - идёт вечерняя поверка, пустая формальность: кругом вода, куда кто денется! Командир роты - он и капитан шхуны, - о чём-то разглагольствуюет перед строем. Его никто не слушает: с утра всё идет через пень колоду, все устали, и не дождутся отбоя. - По порядку номеров рассчитайсь! Я - последний в первой шеренге. За мной, во второй, никого нет. Подсчёт доходит до меня. Следует добавить: «Неполный». Но я молчу. («Полный» - «Неполный» - какая разница, когда все на месте) - Ну? - подходит ко мне и рычит капдрай. (Сегодня его всё раздражает. Он не в духе и всем нам надоел. Как и мы - ему. Пятеро ребят уже сидят в ахтерпике). - Ну! - повторяет он. В непонятном упорстве молчу. Смотрим какое-то время друг на друга... - Старшина! В ахтерпик! Выскакиваю из строя в сторону люка, ведущего в кубрик, чтобы надеть ботинки. - Куда! Назад! Отведите, старшина. - С Дундой, которому тоже всё это надоело, идем на ют. Спускаемся в кают-компанию. С люка, ведущего в ахтерпик, стаскивается тяжёлый дрек, поднимается крышка - открывается чёрный прямоугольник провала в трюм. - Полезайте, Соколов. Ступаю на первую перекладину стремянки. Нащупываю вторую и попадаю на что-то живое. Раздаётся отчаянный вопль Лёньки Корякина: - Куда?! Тут и так уже места нет! А старшина всё тычет в спину, чтобы я спускался. Захлопывается над головой крышка, со стуком приваливается на нее якорь. Тьма кромешная. Ощупью нахожу себе место среди потревоженных товарищей, примащиваюсь на каком-то ящике, спиной к канатной бухте. Под разговоры и мерное почмокивание воды под трюмной решеткой, овладевает дремота. Вдруг паника: крыса! Кто-то вскочил, ударился головой, ойкнул, шарахнулся в сторону и - Дзинь! слышим, разбилось что-то, забулькало, и в ноздри ударил резкий запах скипидара. - Душегубы, - кричит Лёнька, - Эсэсовцы! - кто-то вторит ему. Но бунта на корабле не получилось. Освободили нас уже под утро, за час до подъёма. По холодной и сырой от росы палубе, ёжась и поджимая затёкшие босые ноги, полусонные, молча, расходимся по своим местам, чтобы ещё ухватить немного сна до подъёма... Когда по свистку боцманской дудки начнётся для нее следующий, очередной день нашей счастливой молодой жизни. * * * «И всё?! - слышится мне. - «А где же...? - и в памяти каждого из наших ребят тотчас вспыхнут десятки других, не менее интересных, поучительных, курьёзных и грустных историй и случаев, являющихся достоянием всей роты или взвода, или касающихся только лично тебя одного. Ну, хотя бы, как Пашка Судьбин произвёл полную разборку карабина (а нам это не разрешалось), и в назначенное старшиной заведомо нереальное время, не сумел собрать его, и что из этого получилось! Или, как перед самым выпуском, некоторые ребята из первого взвода решили скрепить нахимовское братство одинаковыми наколками в виде морского чёрта, сидящего на винной бочке с поднятой чаркой, и что из этого получилось! А как ты познакомился с первой в твоей жизни девушкой, как первый раз поцеловал её... И что у кого из этого вышло! Много этих «впервые», «в первый раз» было за четыре года жизни в Нахимовском училище у каждого из нас, шестидесяти девяти выпускников первой роты первого выпуска 1948 года! ... Помню, во время морской практики мне очень нравились ночные дежурства на шлюпках, стоящих в сцепке одна за другой на выстреле. Лежишь в последней под брезентом - тепло, тихо, слегка покачивает. У самого уха почмокивает за бортом вода. Приоткроешь краешек брезента - над тобой чёрное звёздное небо. Один! В целом свете один! О чём думалось, о чём мечталось тогда, когда у тебя всё было впереди? И где теперь, тех звёзд сияние, которых уж нет в небесной вышине?

Напишите мне