ЖАН СВЕРБИЛОВ "ЧП, КОТОРОГО НЕ БЫЛО".
(«Звезда». 1991. №3)
Это было в июле 1961 г. Подводная лодка С-270, которой я в то время командовал, участвуя в учениях под кодовым названием «Полярный круг», находилась в северной части Атлантического океана.
В этом районе было свыше 30 подводных лодок. Поднявшись для очередного сеанса связи на глубину девять метров, мои радисты приняли радиограмму: «Имею аварию реактора. Личный состав переоблучен. Нуждаюсь в помощи. Широта 66° северная, долгота 4°. Командир К-19».
Собрав офицеров и старшин во второй отсек, я прочитал им шифровку и высказал свое мнение: наш долг идти на помощь морякам-подводникам. Офицеры я старшины меня поддержали.
Сомнение вызвало только место нахождения аварийной подводной лодки: долгота в радиограмме была не обозначена. То ли восточная, то ли западная. Наша С-270 в это время была на Гринвиче, т. е. на нулевом меридиане.
И тут старпом Иван Свищ вспомнил, что суток семь назад мы перехватили радиограмму, в котором командир К-1 (ныне погибшей) (? не понятно почему – автор сайта) доносил до командира этой лодки состояние льда в Датском проливе. Так мы догадались, что долгота, на которой находится аварийная лодка, западная.
Мы всплыли в надводное положение и полным ходом пошли к предполагаемому месту встречи. Погода была хорошая. Светило солнце. Океан был спокоен. Шла только крупная зыбь.
Часа через четыре обнаружили точку на горизонте.
Приближаясь, опознали в ней подводную лодку в крейсерском положении. На наш опознавательный запрос зеленой ракетой получили в ответ беспорядочный залп разноцветных ракет. Это была она. До этого нам, т. е. мне и моим офицерам, матросам, не доводилось видеть первую советскую атомную ракетную подводную лодку. Вся ее команда собралась на носовой надстройке. Люди махали руками, кричали: «Жан, подходи!!!», узнав от командира мое имя.
По мере приближения к лодке уровень радиации "стал увеличиваться. Если на расстоянии 1 кабельтова он был 0,4— 0,5 рентген/час, то у борта поднялся до 4—7 рентген/час. Ошвартовались мы к борту в 14 часов. Командир лодки Николай Затеев был на мостике.
Я спросил, в какой они нуждаются помощи. Он попросил меня принять на борт 11 человек тяжелобольных и обеспечить его радиосвязью с флагманским командным пунктом, т. е. с берегом, так как его радиостанции уже окисли и не работают.
На носовой надстройке К-19 среди возбужденных людей трое лежали на носилках с опухшими лицами. Сразу же возникла проблема, как переносить людей на нашу лодку: подводные лодки, уходя в море, оставляют сходни на пирсе в базе.
Я предложил Затееву отвалить носовые горизонтальные рули и, продвигаясь вперед вдоль его борта, подвел под них форштевень С-270. Теперь по рулям, как по сходням, можно было перенести трех человек на носилках. Это были лейтенант Борис Корчилов, главный старшина Борис Рыжиков и старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин. Восемь человек перебежали сами.
Едва эти 11 человек разместились в первом отсеке, в нем сразу стало 9 рентген/час. Когда я сообщил об этом Коле Затееву, он предложил раздеть ребят и одежду выбросить за борт. После этой процедуры в нашем отсеке стало 0,5 рентген/час. Но сами эти ребята излучали значительно больше, особенно когда их рвало.
Наш доктор Юрий Салиенко обработал каждого спиртом и одел в наше аварийное белье. Я дал «радио» на ФКП: «Стою у борта К-19. Принял на борт 11 человек тяжелобольных. Обеспечиваю К-19 радиосвязью. Жду указаний. Командир С-270». , Приблизительно через час в мой адрес пришли телеграммы от Главкома ВМФ и Командующего Северным флотом почти одного содержания: «Что вы делаете у борта К-19? Почему без разрешения покинули завесу? Ответите за самовольство».
Прошу Затеева составить шифровку о состоянии его лодки, чтобы передать ее моей рацией на ФКП. Через полтора часа после того, как шифровка пошла на берег, ФКП приказал подводным С-159 под командованием Григория Вассера и С-270 (? не тот тактический номер – автор сайта) под командованием Геннадия Нефедова следовать к аварийной подводной лодке и помочь Свербилову снимать людей.
А мы продолжали стоять у борта. Больными в первом отсеке занимался доктор Юра Салиенко. Старпом Иван Свищ вместе с помощником Затеева Володей Ениным заводили швартовые концы с нашей кормы на их нос, чтобы попробовать отбуксировать подводную лодку. Но как только мы давали ход, обтянувшиеся концы рвались, как струны. Все попытки были тщетными — с буксировкой ничего не получалось.
И мы продолжали стоять. На аварийной лодке запустили дизель-генератор, и радиоактивный дым с брызгами повалил нам в лицо. Естественно, я попросил Затеева остановить машину. Тогда он вызвал меня на нос для совершенно секретных переговоров. Только тогда я узнал, что у него колоссальный тепловой режим в реакторе и он с минуты на минуту ждет... атомного взрыва. Оставалось радоваться, что мы в эпицентре и в случае чего не останемся калеками.
Никакие иностранные самолеты над нами не летали. Но на всякий случай мы с Затеевым разыграли я такой вариант: если появится американский военный корабль, то все перейдут к нам на лодку, а К-19 будем топить. Для этой цели была отдана команда командиру БЧ-3 нашей лодки Борису Антропову приготовить две боевые торпеды. К счастью, этот акт применить не пришлось. Ни самолетов, ни кораблей в период нашего стояния не было.
К 3 часам утра следующих суток подошли подводные лодки Вассера и Нефедова. С ФКП поступила команда всему личному составу аварийной лодки перейти к Свербилову, Вассеру и Нефедову, отойти на 1 милю от К-19 и наблюдать за ней до прихода наших надводных кораблей. Коля Затеев ушел с корабля последним.
Принимая людей, мы раздевали их. Они шли по рулям голые, неся в руках автоматы Калашникова, но Иван Свищ и Боря Антропов, раскрутив, выбрасывали это оружие за борт.
Деньги, партийные и комсомольские билеты закладывали в герметичный кранец. На нашу лодку помимо тех одиннадцати перешло еще 68 человек. Среди них два дублера командира — Владимир Першин и Василий Архипов. На нашу лодку также перетащили большие мешки с секретной документацией. Коля Затеев с остальными людьми перешел на лодку Гриши Вассера.
ФКП приказал мне и Вассеру полным ходом, кратчайшим путем следовать на базу. В наш адрес все это время шли радиограммы различного содержания.
Начсан флота рекомендовал кормить облученных фруктами, свежими овощами, соками и антибиотиками. А у нас к тому времени уже и картошка кончилась. Представитель особого ведомства интересовался, кто из экипажа: может толково объяснить причину аварии. На этот запрос помощник Володя Енин предложил «послать» спрашивающего подальше, но я ответил, что имею на борту 79 человек, нуждающихся в медицинской помощи. Пришло «радио», где сообщалось, что к исходу третьих суток пути будем высаживаться на миноносцы, вышедшие нам навстречу.
Испортилась погода. Начался шторм с большой волной, дождем и ветром. На третьи сутки мы обнаружили, что нас отслеживают локаторы. Поняли, что это миноносцы. Пошли к ним навстречу и вскоре обнаружили три эсминца. Шторм разгулялся, и нас с эсминцами по очереди взметало высоко в небо. Подойти было невозможно. Об этом я передал командиру отряда миноносцев по УКВ (он был на одном из них). Он ответил, что имеет категорическое приказание комфлота принять у меня людей, и предложил пройти близко от борта эсминца «Бывалый» и вместе с командиром оценить обстановку. В это время на мостик вышел доктор Юра Салиенко и сказал: «Товарищ командир, они загибаются, я делаю все, что могу». И тогда я принял решение подходить. По УКВ передал, чтобы «Бывалый» лег на курс против волны, а другой миноносец прикрыл бы нас с носа, стоя к волнам лагом. Так они и стали. Я подошел левым бортом к правому борту «Бывалого». Под прикрытием второго миноносца этот маневр удался.
На «Бывалом» верхняя команда была одета в химкомплекты и противогазы. Командир «Бывалого» был одет тоже в противогаз. С миноносца подали нам швартовые концы и на крышу нашего ограждения подали сходню. Предварительно людей с аварийной лодки мы собрали в нашем центральном посту и боевой рубке. На миноносец успело перебежать 30 наиболее здоровых людей. Когда корабль, прикрывавший нас с носа, стал наваливаться, миноносец дал ход.
Все тяжелобольные остались у нас. На мостик вышел наш замечательный инженер-механик Толя Феоктистов и доложил, что остойчивости у нас осталось не более 7—8% и для спрямления подводной лодки необходимо частично заполнить цистерны главного балласта правого борта и при постоянной работе компрессоров поддувать заполняющиеся на качке цистерны левого борта.
Спрямив таким образом лодку, мы уже не полным ходом, а скоростью в шесть узлов, под острым углом к волне стали продвигаться в сторону базы. Матросы, старшины и офицеры нашей лодки делали все возможное, чтобы облегчить страдания больных. Мы отдали им все наши койки, одели в наше аварийное и водолазное белье, на камбузе горячую пищу готовили только для их экипажа. Доктор Салиенко не отходил от больных.
Матросы-торпедисты в первом отсеке кормили больных с ложечки. В моей каюте разместились дублеры командира — Володя Першин и Вася Архипов.
Прошло еще двое суток. Погода стала улучшаться, вода уменьшаться. Получили «радио», что в районе Нордкапа будем высаживать людей на другие миноносцы. Подойдя к точке встречи, обнаружили два миноносца проекта 30-БИС. К этому моменту нас нагнала и лодка Гриши Вассера.
Чтобы не добить и окончательно не утопить свою поврежденную лодку, я предложил командиру одного из миноносцев следовать в ближайший фиорд и там, на спокойной воде, принять у нас людей. Так мы и сделали. Вошли в узкий фиорд в районе Нордкина. Глубины большие. Слева и справа на расстоянии 110—120 метров отвесные скалы, отражающие могучее эхо. Вопреки нашим разведсводкам, никаких постов наблюдения и ракетно-артиллерийских точек на побережье этого фиорда мы не обнаружили. На спокойной воде я ошвартовался к миноносцу и высадил 49 оставшихся человек. Вассер высаживал людей на другой миноносец на шлюпках.
После этого мы легли на курс к базе. Стали производить дезактивацию в отсеках. Мыли борта, переборки, настилы, приборы и т. п. При подходе к Кольскому заливу все посты без нашего запроса поднимали сигнал «Командиру «добро» на вход».
Мы дали сигнал на пост Кильдин «Прошу обеспечить швартовку. Швартовых концов не имею».
Ошвартовались на базе у третьего пирса. Сойдя на пирс, я не знал, кому доложить о прибытии, — такое количество адмиралов и генералов на сравнительно небольшой площадке я видел впервые. Генералы были в основном медики. Наконец, среди адмиралов я увидел начальника штаба Северного флота Анатолия Ивановича Рассохо. Ему я доложил о прибытии. Генерал-медик обратился ко мне с вопросом, есть ли у нас судовой врач и если есть, нельзя ли его пригласить на пирс. Вызвали доктора Салиенко. Юра, который так смело, самоотверженно вел себя в море, увидя большое медицинское светило, настолько растерялся, что отдал генералу честь левой рукой. Генерал взял руки доктора в свои и сказал: «Здравствуйте, коллега». Доктор наш покраснел и пошел с генералом в торец пирса беседовать на их профессиональные темы.
С лодки начали выгрузку мешков с секретной документацией. Я стоял рядом с начальником штаба флота и смотрел, как наши матросы складывают эти мешки на пирсе, а служба радиационной безопасности флота производит замеры уровней радиации.
К Рассохо подошел флагманский секретчик флота и спросил, что делать с документацией. «А много на ней?» — спросил Рассохо. «Много», — ответил тот. «Жечь немедленно!!!» — вмешался в разговор начальник медицинской службы флота генерал-майор медицинской службы Ципичев.
Затем старпом построил команду нашей лодки на берегу. Я поблагодарил матросов, старшин и офицеров за службу. Они не совсем дружно ответили традиционное «Служим Советскому Союзу», и мы все пошли в баню на санобработку.
Мылись долго и тщательно. В предбаннике стоял стол, за которым сидела девушка-регистратор, а рядом стояли старшина-химик с бета-гамма-радиометром и флагманский химик Северного флота капитан 1-го ранга Кувардин.
Первым из мыльной вышел наш радиометрист — старшина 2-й статьи Боков. Он подошел к столу, замерили его уровень — 2700 по бета-частицам. «Сколько у него?» — спросил Кувардин. «2700», — ответила девушка. Кувардин хлопнул Бокова по мокрому плечу и сказал: «Повезло тебе, парень! 3000 — норма».
Когда у следующего оказалось 4200, Кувардин и его ободрил, сказал, что норма — 5000. У нас, у офицеров, стоявших на мостике, уровни по бета-частицам в районе щитовидной железы были от 8000 до 11500. Всю нашу одежду отобрали и выдали белую матросскую робу — своей одежды у нас не было.
Для наших с Вассером экипажей подогнали плавбазу «Пинега». На ней матросов поместили в освобожденные специально для нас кубрики, а офицеров развели по каютам.
Друзья-офицеры с подводных лодок, стоящих в базе, пришли ко мне в каюту, принесли спирт, который на всех флотах Советского Союза называют «шило», видимо, потому, что шила в мешке не утаишь. Принесли еду-закуску, мы выпили за здоровье тех, кого спасали, за здоровье людей нашего экипажа.
Наши гости расспрашивали нас, как все происходило. Их интересовали подробности случившегося и как кто вел себя в этой экстремальной обстановке. А рассказать было что.
На фоне общей порядочности и, если хотите, смелости, имел место факт трусости. Коротко о сути дела.
Когда мы ошвартовались к борту К-19, то первым к нам на лодку перебежал вполне здоровый человек, а уж после перенесли трех тяжелобольных. Передавая мне бланк шифрограммы для передачи на лодки ФКП, Коля Затеев попросил передать ему обратно бланк, как документ секретной и строгой отчетности. Ну и когда радиограмма была передана, я обратился к этому первому покинувшему лодку матросу, чтобы он передал бланк Затееву. И услышал в ответ, что он не матрос, а офицер и является представителем одного из управлений штаба флота и обратно на аварийную лодку не пойдет.
Тогда я приказал ему отправляться в первый отсек, где находились уже одиннадцать человек тяжелобольных. Он мне ответил, что туда он тоже не пойдет и доложит командованию флота о моем самоуправстве.
Его неподчинение я расценил как бунт на военном корабле, о чем сообщил ему и всем присутствующим на мостике.
После чего приказал старпому Ивану Свишу вынести пистолет на мостик и расстрелять бунтаря у кормового флага. Иван начал спускаться в центральный пост за пистолетом. Штабист понял, что с ним не шутят, и, изрыгая угрозы, пошел в первый отсек.
В дальнейшем он первым перебежал на «Бывалый». Я не называю фамилию и имя этого человека только потому, что, как сказали и Володя Енин и мой замполит Сергей Сафонов, он не струсил, а просто «дал моральную утечку». И еще я не называю его фамилии, потому что за этот поход он был награжден орденом. А ордена у нас зря не раздаются. Так нас учили. Мы много говорили и пили в эту ночь. Потом под гитару пели смеляковскую «Если я заболею».
Разошлись в четыре утра. Перед тем как заснуть, я думал о том, что мы, т. е. наш экипаж и я, как его командир, сделали святое дело.
Проснулся оттого, что меня кто-то трясет за плечо. Будил меня флагманский связист одного из соединений подводных лодок Ким Батманов. «Мы, офицеры флота, — сказал он, — все за тебя, Жан, на флот приехал Бутома — самый главный в советском судостроении. Все перед ним на цыпочках ходят, ведь он представитель ЦК.
Так вот, он заявил, что промышленность поставляет флоту превосходную технику, а флот — дерьмо, не умеет ее эксплуатировать. Затеев — паникер, а ты, Жан, — пособник паники. Обвиняешься ты по трем пунктам. Первый — почему без приказания вышел из завесы. Второй — почему, подойдя к борту, не дал сигнал об аварии подводной лодки в соответствующей радиосети. Третий — почему стоя у борта К-19 и принимая людей, не обеспечил радиологическую защиту своему экипажу».
Выслушав эти пункты, я с великим трудом заставил свою похмельную голову прийти в рабочее состояние, так, чтобы мысли шли «справа по два», как у нормального военнослужащего. «По первому пункту, — сказал я, — мы вышли из завесы, так как я решил, что это радио с ФКП, т. е. берег дублирует радио Затеева. По второму — сигнал об аварии должен был дать Затеев через мою радиостанцию, так как он потерпевший аварию. И по третьему — все резиновые химкомплекты и противогазы имеют какие-то нормы. Сроки пребывания в них исчисляются в часах, а не в сутках. Пятисуточное пребывание в них нам здоровья бы не прибавило».
Батманов остался доволен моим объяснением, все записал и сказал, что гора свалилась с его плеч, поручение ему дали пренеприятнейшее, а он не привык «подставлять» товарищей.
К 14 часам мне приказали прибыть к Командующему флотом адмиралу Андрею Трофимовичу Чебаненко. В назначенное время в белой матросской робе я доложил комфлота: «Товарищ адмирал, командир С-270 капитан 3-го ранга Свербилов по вашему приказанию прибыл». Он спросил, почему я в таком виде. Я ответил, что нашу форму отобрали на захоронение. Он тут же вызвал заместителя комфлота по тылу контр-адмирала Поликарпова и отдал приказание сшить нашим офицерам новую форму. Затем я ему доложил обо всех своих действиях с момента получения радио об аварии.
Командующий очень тепло, дружески разговаривал со мной. Тогда я не знал, сколько крови ему попортил Бутома, обвинивший во всем флот и выгораживавший промышленность.
Вечером на базе меня встретил Иван Свищ и сказал, что только я один не прошел примерку в ателье. Сняли мерку и с меня. На следующий день форма была готова.
Нашу лодку надо было ставить в док для заделки рваного левого борта. Но представители противорадиационной службы отказались принимать такой заказ, поскольку в нашем первом отсеке рабочие могут находиться только по 20 минут в рабочую смену, во втором — около часа, в центральном посту — 2 час и т. д. При этом представители данной службы заявили мне, что мыльно-щеточная дезактивация не поможет. Нужно вырубая экспанзит, снимать линолеум и вырубать все дерево. Этим наш экипаж и занимался все последующие шесть дней.
Мы навестили моряков с аварийной лодки, находившихся в местном госпитале. Всех очень тяжелых отправили в Ленинград! Замполит Сергей Сафонов наблюдал, как грузили в вертолет 11 человек на носилках. Вертолет поднялся с матросского стадиона метра на три, хвостовым винтом задел плакат «Море любит сильных» и рухнул на колеса.
Первым через распахнутую дверь с матом выпрыгнул генерал-медик, а за ним уже вынесли лежачих ребят. Никто, к счастью, не пострадал. Пришлось воспользоваться дешевым морским путем, и на катере Командующего они были доставлены в Североморск, а затем самолетом в Ленинград.
В госпитале оставался Володя Енин. У него мы с Сафоновым спросили, что делать с их партийными, комсомольскими билетами и деньгами, всем тем, что мы сохранили в герметичном кранце. Билеты он предложил сдать в политотдел соединения, деньги отнести ребятам в госпиталь, потому как они покупательской способности не утратили.
Когда мы с Сафоновым положили стопку партийных и комсомольских билетов на стол начальнику политотдела соединения капитану 1-го ранга М. Репину, он посмотрел на них как на неразорвавшуюся гранату. «Зачем вы их сюда принесли?» — спросил он. «А куда мы должны их принести?» — спросили мы. Тогда он вызвал молодую вольнонаемную секретаршу и приказал запереть их в сейф. Дальнейшая судьба этих партбилетов мне не известна.
Команда ежедневно работала на лодке помногу часов. Нужно было стать в док.
Начальник отдела кадров соединения подводных лодок Караушев, встретив меня на пирсе, сказал, что на наш экипаж подготовлены наградные документы. С его слов, меня представили к званию Героя Советского Союза. Но пройдет месяц (лодка уже стояла в доке), и Глеб Караушев скажет, что наше награждение не состоится, так как Никита Сергеевич Хрущев, не разобравшись, на чьей лодке была авария, на моем представлении напишет: «За аварии мы не награждаем. Н. Хрущев».
В медицинских книжках моряков наших трех экипажей не оставили ни единой записи о полученных дозах радиации.
В конце июля 1961 г., находясь в отпуске в Зеленогорске, я случайно встретил похоронную процессию. Как мне сказали провожающие, хоронили моряка-подводника с Севера. Я спросил: «А от чего умер?» — «Током убило», — ответили они. «Как фамилия покойного?» — «Рыжиков». Да, это тот самый главный старшина Борис Рыжиков, который в числе первых трех на носилках был перенесен в наш первый отсек. Когда нас горький опыт чему-нибудь научит?
А между тем после аварии аварийная подводная лодка получила печальную кличку «Хиросима». Впоследствии на «Хиросиме» были еще аварии, и также с гибелью людей. Но об этом пусть вспомнят и напишут очевидцы.
Вот на этом можно было бы и закончить мою скучную одиссею, если бы через 29 лет после случившегося в газете «Правда» от 1 июня 1990 г. не была опубликована статья В. Изгаршева «За четверть века до Чернобыля».
Спасибо В. Изгаршеву за то, что предал гласности то, что было закрыто, и помянул добрым словом участников этой катастрофы. Но есть небольшие неточности в этой публикации. А именно: подошли к аварийной лодке первыми мы, а Вассера зовут не Лев, а Григорий. А в остальном — спасибо.
По приглашению нынешнего командира К-19, моего товарища, я прилетел на базу, где с 12 по 14 июля 1990 г. отмечали тридцатилетие первого советского атомного ракетоносца.
Съехались со всех концов страны члены первого экипажа этой лодки. Приехал ее первый командир Николай Затеев. Приехал помощник - Володя Енин. Ему дважды меняли костный мозг. «Схватил» он тогда много. Встречи были очень сердечные. Люди обнимались, плакали. Меня спрашивали: «Почему же ты тогда все-таки без приказания вышел из завесы и пошел к нам? Это ведь для тебя пахло трибуналом». А я объяснял, что все это от моей врожденной недисциплинированности.
И только теперь, по прошествии многих лет, я понял, почему нас так плохо тогда приняло руководство судостроением — мы привезли не только больных, мы привезли вещественные доказательства несовершенства проекта, неотработанности узлов и отсутствия четкой методики эксплуатации новой атомной лодки.
Умерли от лучевой болезни в июле 1961 г. капитан-лейтенант Ю. Повстьев, лейтенант Б. Корчилов, главный старшина Б. Рыжиков, старшина 1-й статьи Ю. Ордочкин, старшина 2-й статьи Кашенков, матросы Пеньков, Харитонов и Савкин.
В 1970 г. от последствий облучения умер командир БЧ-5 капитан 1-го ранга А. Козырев.
Вечная им память!
А остальные-то все живы!
Главная.
